Hist USSR

Наиболее четко эта позиция была сформулирована в последнем обращении фюрера германской нации. «Солдаты на Восточном фронте! — призывал Гитлер. — В последний раз смертельный враг в лице большевиков и евреев переходит в наступление. Он пытается разгромить Германию и уничтожить наш народ. Вы, солдаты на Восточном фронте, знаете большей частью уже сами, какая судьба уготована прежде всего немецким женщинам, девушкам и детям. В то время как старики и дети будут убиты, женщины и девушки будут низведены до казарменных проституток. Остальные попадут в Сибирь»809.

Солдаты Восточного фронта действительно знали: все это они сами делали на оккупированных советских землях. Убивали детей и стариков, загоняли в армейские бордели женщин, вспарывали изнасилованным девушкам животы. Именно поэтому слова фюрера и пропаганда ведомства Геббельса звучали более чем убедительно.

От такого ужаса немцы пытались бежать куда подальше, бросая свои дома. Когда солдаты Красной Армии вступали в очередной германский городок, его улицы поначалу казались вымершими. Те, кто не успел убежать, затаились, ожидая неминуемой смерти.

Немцы ожидали нашествия варваров; советские солдаты шли в логово зверя.

Казалось, что земли Рейха вот-вот захлебнутся в крови.

Сегодня, размышляя над событиями шестидесятилетней давности, нельзя отделаться от впечатления, что весной 1945 года произошло чудо. Несмотря на пропагандистские вопли сегодняшних ревизионистов, несомненным остается один факт: немцы не испытали и сотой доли того ужаса, который их солдаты устроили на Востоке. Несмотря на отдельные эксцессы, жестко пресекавшиеся командованием, в целом Красная Армия относилась к населению Рейха на удивление лояльно. Советский солдат со спасенной немецкой девчушкой в Трептов-парке — не пропагандистское преувеличение; это запечатленная в камне правда.

«Мы бились за каждый коридор, за каждую комнату, — вспоминал участвовавший в штурме Берлина И. Д. Перфильев. — Гитлеровцы превращали обычно дом в крепость, которую приходилось штурмовать. И помню, во время одного из таких штурмов, когда бой грохотал вверху, на этажах, мне и еще нескольким солдатам из нашего батальона пришлось в кромешной тьме, почти вплавь, вытаскивать немецких детишек, женщин, стариков из затопленного фашистами подвального помещения. Не могли мы, советские люди, смотреть на гибель детей .»810

Для того чтобы понять, как подобное могло случиться, как люди, долгие годы жившие ненавистью, удержались от мести, следует возвратиться в начало сорок пятого, когда советские войска только-только вступили на вражескую землю.

В воспоминаниях старшего сержанта артиллерии Всеволода Олимпиева есть интересный эпизод. «Хмурым февральским утром полк пересекал границу Рейха. Стоявший на обочине шоссе генерал, командир кавалерийской дивизии, приветствовал проходящую колонну и призывал отомстить за наши разрушенные города и села, за страдания народа. Мы уже три года готовились мстить фашистам. Теперь возник вопрос: конкретно кому и как?»811

Вопрос этот и впрямь не мог не волновать советских солдат. Пока война шла на собственной территории, все было понятно: любой немец — неважно, одетый в фельдграу или гражданское, — был безусловным врагом. Но вот наконец под ногами ненавистная германская земля. Кому мстить? Всем подряд? Только некоторым?

«Ненависть была живой, не успевшей притихнуть. Бог ты мой, если бы перед нами оказались Гитлер или Гиммлер, министры, гестаповцы, палачи! — писал в послевоенных воспоминаниях Илья Эренбург. — Но на дорогах жалобно скрипели телеги, метались без толку старые немки, плакали дети, потерявшие матерей, и в сердце подымалась жалость. Я помнил, конечно, что немцы не жалели наших, все помнил — но одно дело фашизм, Рейх, Германия, другое — старик в нелепой тирольской шляпе с перышком, который бежит по развороченной улице и машет клочком простыни»812.

Вместо привычно-ненавистного солдата вермахта или эсэсовца, вместо абстрактного «фрица» советские солдаты видели обычных людей. Чужих, порою непонятных, но — людей.

«Я помню, в Пруссии, в одном городке, со мной произошел такой случай. Я подъезжаю на своей летучке к какому-то дому, чтобы заправиться водой. У входа в подвал стоит часовой. Из подвала доносятся какие-то голоса. Я у часового спрашиваю: «Кто там такие?» — «Да фрицы. Не успели сбежать. Семьи там. Бабы, мужики, дети. Мы их всех сюда заперли». — «Для чего они тут содержатся?» — «А кто знает, кто они такие, разбредутся, потом ищи. Хочешь, пойди посмотри». Я спускаюсь в подвал. Сначала темно, ничего не вижу. Когда глаза немного привыкли, увидел, что в огромном помещении сидят эти немцы, гул идет, детишки плачут. Увидев меня, все затихли и с ужасом смотрят — пришел большевистский зверь, сейчас он будет насиловать, стрелять, убивать. Я чувствую, что обстановка напряженная, обращаясь к ним по-немецки, сказал пару фраз. Как они обрадовались! Потянулись ко мне, часы какие-то протягивают, подарки. Думаю: «Несчастные люди, до чего вы себя довели. Гордая немецкая нация, которая говорила о своем превосходстве, а тут вдруг такое раболепство». Появилось смешанное чувство жалости и неприязни»813.