Hist USSR

ПРОИСХОЖДЕНИЕ И ХОД РЕФОРМЫ. Во-первых, как Петр стал преобразователем? При имени Петра Великого мы прежде всего вспоминаем о его преобразованиях; с ним неразрывно связана идея реформы. Петр Великий и его реформа – наше привычное стереотипное выражение. Звание преобразователя стало его прозвищем, исторической характеристикой. Мы склонны думать, что Петр I и родился с мыслью о реформе, считал ее своим провиденциальным призванием, своим историческим назначением. Между тем у самого Петра долго не заметно такого взгляда на себя. Его не воспитали в мысли, что ему предстоит править государством, никуда не годным, подлежащим полному преобразованию. Он вырос с мыслью, что он царь, и притом гонимый, и что ему не видеть власти, даже не жить, пока у власти его сестра со своими Милославскими. Игра в солдаты и корабли была его детским спортом, внушенным толками окружающих. Но у него рано пробудилось какое-то предчувствие, что, когда он вырастет и начнет царствовать на самом деле, ему прежде всего понадобятся армия и флот, но на что именно понадобятся, он, кажется, не спешил отдать себе ясный отчет в этом. Лишь со временем, с обнаружением замыслов Софьи, он стал понимать, что солдат нужен ему против стрельца, сестриной опоры. Он просто делал то, что подсказывала ему минута, не затрудняя себя предварительными соображениями и отдаленными планами, и все, что он делал, он как будто считал своим текущим, очередным делом, а не реформой: он и сам не замечал, как этими текущими делами он все изменял вокруг себя – и людей, и порядки. Даже из первой заграничной поездки он вез в Москву не преобразовательные планы, а культурные впечатления с мечтой все виденное за границей завести у себя дома и с мыслью о море, т. е. о войне со Швецией, отнявшей море у его деда. Только разве в последнее десятилетие своей 53-летней жизни, когда деятельность его уже достаточно себя показала, у него начинает высказываться сознание, что он сделал кое-что новое и даже очень немало нового. Но такой взгляд является у него, так сказать, задним числом, как итог сделанного, а не как цель деятельности. Петр стал преобразователем как-то невзначай, как будто нехотя, поневоле. Война привела его и до конца жизни толкала к реформам. В жизни государств внешние войны и внутренние реформы обыкновенно не совмещаются, как условия, взаимно противодействующие. Обычно война – тормоз реформы, требующей мира. В нашей истории действовало иное соотношение: война с благополучным исходом укрепляла сложившееся положение, наличный порядок, а война с исходом непристойным вызывала общественное недовольство, вынуждавшее у правительства более или менее решительную реформу, которая служила для него своего рода переэкзаменовкой. В последнем случае правительство избегало внешних столкновений до того, что роняло международное значение государства. Так успехи внутренней политической жизни приобретались ценою внешних несчастий. Петр I попал в иное соотношение внешних столкновений с внутренней работой государства над собой, над самоустроением. При нем война является обстановкой реформы, даже более – имела органическую связь с его преобразовательной деятельностью, вызвала и направляла ее. Колыбель реформы в другие времена, война при Петре стала ее школой, как и называл ее сам Петр. Но и при нем сказывалось это неестественное соединение взаимно противодействующих сил: война оставалась тормозом реформы, а реформа затягивала войну, вызывая глухое народное противодействие и открытые мятежи, мешавшие собрать народные силы для окончательного удара врагу. В таком замкнутом кольце противоречий пришлось Петру вести свое дело.

ЕЕ ПОДГОТОВЛЕННОСТЬ. Далее, много спорили о том, была ли реформа достаточно подготовлена и шла навстречу сознанным нуждам народа, или Петр навязал ее народу как нежданный и насильственный акт своей самовластной воли. В споре не выяснялось свойство подготовки: была ли она положительная, как нормальное начало естественного роста, или отрицательная, как болезнь, подготовляющая лечение, или как выход из отчаянного положения на новую дорогу, к новой жизни. В этом последнем смысле и понимал Соловьев подготовку реформы Петра, когда писал, что она была подготовлена всей предшествовавшей историей народа, «требовалась народом». Мы видели частичные нововведения и среди них заимствованные с Запада при деде, отце, старшем брате и сестре Петра. Еще важнее, что уже до Петра начертана была довольно цельная преобразовательная программа, во многом совпадавшая с реформой Петра, в ином шедшая даже дальше ее. Правда, эту программу нельзя вполне усвоять древней Руси. Над ней думали умы нового склада, во многом успевшие вырваться из древнерусского круга понятий. Подготовлялось преобразование вообще, а не реформа Петра. Это преобразование могло пойти так и этак, при мирном ходе дел могло рассрочиться на целый ряд поколений. Впоследствии крестьянская реформа подготовлялась же целое столетие. При Федоре и Софье, по выражению современника, начали заводить «политесе с манеру польского» в экипажах и костюме, в науке латинского и польского языка, отменили при дворе старорусский неуклюжий, широкий и длиннополый охабень, могли, расширяя преобразовательную программу, заменить кафтан кунтушом, а русскую пляску полькой-мазуркой, как после Петра почти полтораста лет восстановляли в правах состояния сбритую преобразователем древнерусскую бороду. Петр повел реформу с манеру голландского, а потом шведского и заменил Москву выросшим из болота Петербургом, жестокими указами заставляя строиться в нем дворян и купцов и перегоняя для того изнутри России тысячи работников. Реформа, как она была исполнена Петром, была его личным делом, делом беспримерно насильственным и, однако, непроизвольным и необходимым. Внешние опасности государства опережали естественный рост народа, закосневшего в своем развитии. Уже люди екатерининского времени понимали, что обновление России нельзя было предоставлять постепенной, тихой работе времени, не подталкиваемой насильственно. Князь Щербатов, видели мы, косо смотрел на реформу Петра и в ее широком и насильственном размахе видел корень нравственной порчи русского общества. Он далеко не был и приверженцем самовластия, признавая его безусловно вредным для народа способом управления. Однако тот же историк-публицист сделал не лишенный остроумия хронологический расчет: «Во сколько бы лет при благополучнейших обстоятельствах могла Россия сама собою, без самовластия Петра Великого, дойти до того состояния, в каком она ныне есть, в рассуждении просвещения и славы». По этому расчету вышло, что Россия даже до того далеко еще не совершенного состояния, в каком она находилась к исходу XVIII в., достигла бы только через сто лет, к 1892 г., да и то при условии, если бы в течение этого долгого промежутка времени не случилось никакого помешательства, ни внутреннего, ни внешнего, и если бы в это время не явились государи, которые неразумными мерами разрушили бы то, что сделали два или три их предка, и тем задержали бы обновление России. А между тем какой-нибудь Карл XII или Фридрих II поотрывали бы себе части России и тем еще более замедлили бы ее развитие. Так недоверчиво смотрел на возможные успехи свободного от механических подталкиваний обновления России, «собственным народа своего побуждением», писатель, вообще наклонный идеализировать самобытную жизнь древней Руси.